Рука и сердце [сборник litres] - Элизабет Гаскелл

– Да, несмотря на страшное бремя проклятия, да, я люблю ее. И в то же время избегаю после той встречи на вересковой пустоши. Да и кто не отшатнется от нее, когда ее преследует такой двойник! Никакая любовь и никакая дружба не устоят перед тем, что противно природе человека. О Бриджет Фицджеральд! Снимите проклятие! Освободите ее!

– Где она?

Я подумал, что старухе требуется присутствие Люси и тогда она, прибегнув к какой-то особой молитве – экзорцизму, – избавит ее от злых чар.

– Я сей же час приведу ее к вам! – воскликнул я.

Бриджет удержала меня, еще крепче сжав мою руку.

– Не надо, – сказала она тихим, хриплым голосом. – Если я снова увижу то, что видела нынче утром, я умру на месте. А я должна жить, пока не исправлю содеянного. Оставьте меня! – приказала она вдруг и снова взяла распятие. – Я не убоюсь бесовской силы, которую сама вызвала из тьмы. Оставьте меня, я буду бороться с ней!

Бриджет выпрямилась, словно в порыве вдохновения забыла все свои страхи. Я замешкался, и ей пришлось повторить свое требование. Уже ступив на лесную тропу, я оглянулся и увидел, как она устанавливает распятие на пороге своего дома, в пустом дверном проеме.

На следующее утро мы с Люси пошли к ней, чтобы вместе с нею молиться об избавлении. Ее коттедж с распахнутой дверью был открыт всем взорам. Внутри никого не оказалось. Распятие стояло на своем вчерашнем месте, но Бриджет исчезла.

Глава третья

«Что же теперь делать?» – спрашивал я себя. Люси готова была смириться со своей судьбой. Ее кротость и благочестие казались мне чересчур пассивным ответом на уготованную ей пожизненную муку. Сама она никогда не роптала. Зато миссис Кларк роптала за двоих. А я с каждым днем все больше влюблялся в Люси – настоящую Люси! Но чем сильнее я любил ее, тем сильнее ненавидел отвратительную подделку – ее двойника. Внутреннее чувство подсказывало мне, что у миссис Кларк иногда возникает искушение покинуть Люси. Нервы ее были расстроены, а призрачный двойник изобретал все новые ухищрения, чтобы отвадить от Люси ее последнего (и вместе с тем самого давнего!) друга. Такое впечатление я вынес из непрерывных жалоб доброй женщины. Временами я уже с трудом их выносил, хотя раз-другой сам едва не поддался малодушному соблазну предать любовь ради благополучия. И конечно, в душе я обвинял Люси в излишнем долготерпении – в излишней покорности. Надо сказать, что мало-помалу она завоевала сердца всех колдхолмских детей. (Они с миссис Кларк решили поселиться в коттедже, рассудив, что для них, всеми гонимых, это место ничем не хуже других. К тому же наши шаткие надежды были связаны с Бриджет. Пусть она исчезла без следа – мы верили, что рано или поздно она вернется сюда или каким-нибудь образом даст о себе знать.) Да, Люси притягивала к себе детей – своим мягким голосом, ласковой улыбкой, неизменной добротой… Увы! Со временем дети один за другим бежали от нее как от огня. Догадаться о причине такой перемены было несложно. Для меня это стало последней каплей. Я просто не мог больше там оставаться. Уеду в Лондон к дяде, подумал я, и расспрошу столичных богословов: может быть, они научат меня, как снять проклятие.

Мой дядюшка не терял времени даром и добыл все необходимые свидетельства, подтверждающие родословную Люси, – у ирландских юристов и у самого мистера Гисборна. Этот последний прислал из-за границы (он вновь служил в австрийской армии) письмо, которое являло собой смесь беспощадного самоосуждения и стойкой неприязни. Очевидно, всякий раз, когда он думал о Мэри – о ее короткой жизни, о том, как дурно он обошелся с ней, о ее трагическом конце, – самые суровые слова казались ему слишком мягкими для оценки собственного поведения; и с этой точки зрения проклятие, наложенное Бриджет на него и его близких, он считал поистине пророческим, как если бы его внушили ей высшие силы, ибо в проклятии воплотилась кара за грех куда более тяжкий, нежели убийство несчастной собачки. Но когда он обращался мыслями к своей дочери, в его душе поднималось отвращение к безобразным выходкам дьявольского отродья, хотя он и пытался спрятать свои истинные чувства под маской полного безучастия к судьбе Люси. У меня складывалось ощущение, что он не моргнув глазом лишил бы жизни свою одержимую дочь – как без раздумий раздавил бы мерзкую гадину, заползшую к нему в спальню или в постель!

В итоге Люси стала законной наследницей огромного состояния Фицджеральдов. Вот и все – все и ничего.

Хмурым ноябрьским вечером мы с дядюшкой сидели в нашем лондонском доме на Ормонд-стрит. Я был нездоров, мне чудилось, будто меня обвили и душат змеиные кольца несокрушимой беды. (Я обменивался письмами с Люси, но что письма! Видеться друг с другом мы не смели из-за вмешательства ужасного Третьего, который всякий раз норовил занять ее место.) В тот день дядюшка заказал воскресный молебен в нескольких лондонских церквях и молельных домах о спасении некой души, истязаемой злым духом. Он верил в молитву, я – нет; я во всем разуверился. Мы коротали вечер вдвоем – он пытался развлечь меня старинными байками, а я слушал его вполуха и думал о своем, когда наш старый лакей Энтони открыл дверь и без доклада впустил любезного господина приятной наружности, чье необычное платье выдавало служителя Римско-католической церкви. Он посмотрел на моего дядю, потом на меня – и поклонился мне.

– Я не назвал лакею свое имя, сэр, – сказал он, – потому что оно едва ли знакомо вам. Разве только, бывая в северных графствах, вы что-то слышали об отце Бернарде, капеллане из Стоунихерста?

Некоторое время спустя я припомнил, что действительно слышал о нем, но тогда я напрочь забыл об этом и признался в своем неведении. Мой неизменно радушный дядюшка, хоть и ненавидел папистов, как может «ненавидеть» добрейшей души человек, немедленно предложил посетителю сесть и велел Энтони принести бокалы и кларет.

Отец Бернард принял приглашение с непринужденной галантностью человека, хорошо знающего свет. Поблагодарив хозяина дома, он повернулся ко мне и смерил меня проницательным взглядом. После необязательного легкого разговора, который наш гость охотно поддержал – очевидно, желая уяснить для себя, насколько доверительные отношения связывают меня с дядей, – он выдержал небольшую паузу и перешел к делу.

– Я прибыл к вам, сэр, по просьбе одной женщины, которая помнит вашу доброту. Она одна из моих духовных чад в Антверпене. Я